БУМАЖНЫЙ ГОЛУБОК
* * *
Остановимся. Подышим
широко и глубоко.
Сохнут маленькие крыши,
им до неба далеко.
По тропинкам и по лужам
ходят люди и жуки,
и коровы неуклюже
пьют из маленькой реки.
Гонит листья ветер-невод,
волчий ветер – серый бок.
Человеческое небо –
как бумажный голубок.
И покуда длится вечер,
суп кипит, а дети спят,
книгу грусти человечьей
открываем наугад.
Старик
Он сидит у дороги, расхристан и бос,
И девиц провожает плевком.
Он пивка пригубил, и нечесан, как пес,
и дешевым пропах табаком.
Он все видел и пробовал - деготь и мед,
но спроси его: что же потом? -
он прищурится вдаль, самокрутку свернет,
усмехнется щербатым ртом.
* * *
В этой синей, застиранной курточке
Ей так ловко, легко и смешно.
И дворы улыбаются дурочке,
И в сосульках играет вино.
Все внутри у нее перевернуто
Не по-нашему, наоборот.
Из глубин первобытного омута
Тихий голос волнует, зовет.
Все случайное просто и понято,
Все земное свершилось над ней.
Дальше – небо, и белые кони там
Сыромятных не знают ремней.
Двое
Бранил ее и эдак, и растак,
Лупил до звона в черепной коробке.
Ее – пьянчугу, дуру и воровку,
Он – совесть потерявший, как пятак.
С шести утра в подъездах и дворах
Искали опустевшие бутылки:
Она – с пудовой шишкой на затылке,
Он – с ненавистью в жестких желваках.
Но вдруг упала в ванной. Грохнул таз.
Он дверь сломал. Она лежала тихо,
Как в зарослях убитая слониха.
Из пустоты глядел прикрытый глаз.
И жить бы им до сотни с лишним лет,
Крутить судьбы трескучую пластинку,
Когда бы жизнь не жала, как ботинки,
Не кончилась, как пачка сигарет.
* * *
Юлии Пиляевой
Смолу горячего луча
Она вливала в кофе черный,
И ветер властный, ветер сорный
Хватал за юбку, хохоча.
А вечер утешенье нес.
Крылом тяжелым били шторы,
И, захлебнувшись разговором,
Валилась ночь, как сонный пес.
Она весной тогда болела,
Сухим асфальтом, каблучком.
Она жалела ни о ком,
Ждала – кого? – не в этом дело.
Она шагала – как летела.
Она блестела, как блесна.
Казалась улица тесна,
Малó томящееся тело.
Сгорала, – нежною золой
Земным подхвачена потоком,
и глаз искрил смертельным током,
Пронзал танцующей иглой.
Смолу последнего луча…
И ядом пахнет кофе черный…
И ветер властный, ветер сорный…
И ночь, как чашка, горяча.
На эскалаторе
Давно все сказано и спето.
Давно волшебные слова –
Простые жители планеты,
Как снег, и камни, и трава.
Но вниз по лестнице влекомый,
С лицом худого короля
Стоит мальчишка незнакомый,
Крылом под курткой шевеля.
* * *
Ни до, ни после, ни тогда,
когда в окно стучит вода,
когда линяют краски дня,
когда замерзнешь без меня;
ни сном, ни духом, ни в ночи
на раскаленной слов печи
не проклинай кривых дорог:
ты сам дойти сюда не смог.
* * *
Табуретка – от слова «табу».
Что ты снова кривишь губу?
Я такое могу сказать!
Ты не сват мне, не брат, не зять.
Ты мне – кто? Я тебе – когда?
Непроглядно стоит вода,
плачет нищенкой под окном
на своем языке родном.
Я тебе – прошлогодний снег,
я тебе – просто так, имярек.
Нет меня – и опять тишь.
Так зачем у дверей стоишь?
* * *
А я – колодец в твоем дворе,
томится во мне вода.
Я знаю белую соль морей,
черную соль труда.
Я знаю трудную соль земли,
твердой земли твоей.
И я говорю тебе: будь вдали,
иди, говорю, к ней.
Иди, говорю, ищи, говорю,
ее в городской глуши.
А я, говорю, в огне не горю.
Прощай, говорю, пиши.
* * *
Лес колодезный, глубокий.
Неба твердая вода.
Хладнокровные потоки
ниоткуда, никуда.
Одного мне сердца мало:
слишком снега намело,
зимний день к глазам прижало,
блеска битое стекло.
Одного мне мало сердца:
осторожно, здесь река,
запах молотого перца,
нафталина, сундука.
Что нам стоит заблудиться
в этой жизни чуть земной,
у воды остановиться
с тонкой кромкой ледяной.
* * *
По проулкам, по черным подвалам
пронеслась, посрывала белье.
Из пробитых окон завывала:
вы запомните время мое!
Так Зима по змеиному следу
извивалась, вьюжила, звала,
холодецкую славя победу
и длину ветряного крыла.
Пусть ее — подурит, попугает.
В антресолях порылась Москва,
и детей во дворы выпускает,
на ладонь удлинив рукава.
Только Старость в тоске безотчетной
теребит, не смыкая очей,
костяные, затертые четки
сухопарых морозных ночей.
* * *
Дворы — опять о чем-то сокровенном,
бульвары — о потерянной листве…
Ну что мне в этой зябнущей Москве
со снеговою кашицей по венам,
с домишками в намокших париках,
скандалами на кухне коммунальной?
Ну что мне в ней — заученной, банальной,
с детьми и стариками на руках?
Мы будем жить — за пачку папирос,
за то, что дождь мотается по крыше,
осенний дождь. А поглядеть повыше —
покойно там. И ласково до слез.
* * *
За ночь нападало. Злые снега придавили.
Кажутся детскими руки, кровать, одеялко.
Птиц нам осталось – вороны да черные галки:
в сердце проклюнулись, черные гнезда навили.
Надо бы парусник, что ли, поставить на воду,
в лодочке сна переплыть эту зимнюю зиму.
Если дороги ветров приводили бы к Риму,
мы бы носили крылатки в любую погоду.
Ты вроде бабочки: манит мерцающий свет.
Хочешь развеять в дороге тоску костяную?
Ты поезжай, дорогой. Я совсем не ревную
наши поля к мостовым европейских планет.
Нет, не увидеть Венеции улично-рéчной,
нет, ни летучих мостов, ни гондолы певучей.
Сумерки. Ветер стреноженный. Тихо и скучно
в лодочке,
в белой пустыне,
в лице человечьем.
* * *
Бабушке
Стакан воды поет и пляшет.
Стакан воды – почти ручей,
почти весна, крестьянин пашет,
земля вздыхает: чей ты? чей?
Мы будем чай гонять на даче –
там, на веранде, в уголке…
Стакан воды поет и плачет,
когда дрожит в ее руке.
* * *
То ли утро тебя убаюкало,
то ли теплые капли дождя,
но не плакала ты, не аукала,
как потерянное дитя.
Подхватила дремучая дрема,
в неземные края унесла.
Кто тебя поджидал у парома?
Кто сжимает запястье весла?
И как будто весна уже, тает все,
и на Лете потрескался лед.
Кто-то сердце услышать пытается,
но оно никого не зовет.
И не плакала ты, не аукала,
и не вызвала, злую, на бой.
Ты в отчаяньи дверью не стукала.
Ты прикрыла ее за собой.
* * *
Спросонья щурюсь: дерзкий свет.
Веранда. Солнце нараспашку.
Готовит бабушка омлет
В ночной заштопанной рубашке.
На примус бережно ворчит
И спирт сухой, как сахар, крошит.
Потом тарелками стучит:
Мне с петушком, себе поплоше.
Приносит воду - два ведра,
И говорит без всякой злобы:
«Я старая, мне в гроб пора».
И я боюсь ее и гроба.
А мама скоро не придет:
Она в Москве, а мы на даче.
Мне косы бабушка плетет -
Так туго, что сама же плачет.
* * *
Идет электричка. Но мы о другом.
На птичьи бега продаются билеты.
Как чайник, остыло вчерашнее лето,
и птицы от нас удирают бегом.
О многом хотелось бы договорить.
Веранда – навылет лучами и тенью.
Но лето кончается, вянут растенья,
и ягоды кислые срочно варить.
И сахару, сахару в них не жалеть,
а то эти тайные тихие слезы
так солоны, так пожелтели березы,
шуршит виноградная жухлая плеть.
Тумана ложится прохладный дымок.
Калиток не хлопают ломкие крылья.
Не умерли дачи, их просто закрыли,
повесив на губы тяжелый замок.
* * *
Эти сумерки светятся розовой птицей фламинго.
Тонконогая птица под окнами горбится, - спит.
Не буди. Поболтаем на кухне. Подсушишь ботинки,
молоко на плите, погоди-ка, вот-вот закипит.
Не буди. Еще долго зиме, это только начало.
Видишь, небо пригнулось и дышит у самой земли,
и деревья стоят, будто птицы с худыми плечами,
с облетевшими перьями, чтоб улететь не могли.
Вот зацокали спицы пустыми костяшками стука:
это бабушка-ночь запустила кататься клубок.
Это будет кольчуга для злого, плечистого внука:
вот холодное стремя, подкованный, ладный сапог.
Он пришпорил коня, он сказал, что вернется.
Не верь ему.
Он уедет совсем, он исчезнет за краем земли,
где деревья стоят с облетевшими на зиму перьями,
чтобы были похожи на птиц, но лететь не могли.
Напеку крендельков, одеялом укутаю ноги,
буду печку топить, торопить золотые снега,
чтобы, тихие, плыли, встречали тебя на дороге,
чтобы пес встрепенулся на скрип твоего сапога.