Дина Крупская

МУХОМОР

Жил в городе N колдун. По крайней мере, соседи так понимали его молчаливость.

А Брониславу Ивановичу, которого за глаза звали попросту дед Бронька, казалось, что весь мир только и делает, что на него смотрит.

«Курицы», - косился  он на шушукающих соседок и трогал себя за лицо: может, налипло что? И шел дальше, опустив глаза и разглядывая смутный человеческий сор под ногами – бумажки, семечную шелуху, одинаково серые камушки.

«Бурбук», - думали ему вслед «курицы», по-куриному-таки перебирая во дворах вишню – похуже на компот, получше - на варенье, а самую-самую – внукам на зубок.

У Брони в саду вишен не росло. Впрочем, не было и сада. Куцый, утоптанный дворик, побитая цементная дорожка. В будке псина беспородная на цепи. Здоровая, злющая. Откуда он ее приволок? В городе таких не водилось, оно и понятно: незачем. Чужие тут не ходят, все свои. Не по именам, конечно, но в лицо горожане друг друга знали. Уличные шавки-масявки все как на подбор были серьезные, деловитые. Того гляди, выйдет такая из-за угла с хозяйственной сумкой, из сумки пучок лука торчит.

Он поселился здесь недавно, прошлой весной. Приехал, нашел ничейную хату и зажил. Никто не возражал: дом пустовал, а без хозяев и стоять ему недолго: рухнет, обратится в гору изъеденных древесным жучком бревен. Народ в большие города потянулся, там жизнь гуще. А тут что… Машина проедет – событие. Вся улица обсуждает: кто в ней, да с кем, да по какой надобности. Бабки целыми днями кверху задом на грядках копошатся, за заборами места не хватает, так огороды на улицу повылезли, и бабки за ними.

Броня жил дикарем, в одиночку. Любопытно, конечно, да расспросы ни к чему не приведут: молчит, сопит, папироску дымит, в кулак пряча, и бочком, бочком - ускользнуть норовит.

- Может, беглый? – судачили о нем длинными вечерами, тщетно вглядываясь в закопченное окно кособокой Брониной хатки.

- Как – беглый? Каторжник, что ли?

- Ай, придумаешь тоже - каторжник…

За городом, за голыми, без построек, огородами начинался лес. Туда и повадился странный дед. Чуть свет уходит с корзинкой, в сумерках возвращается.

- Что в корзине-то таскает?

- Мухоморы, что ж еще. Или траву какую приворотную.

- Тьфу, ведьмак.

- Не ведьмак, а натуральный мухомор.

Смех смехом, а в корзине, под травкой-муравкой, под листками-лопушками хоронил дед что-то, не показывал. Идет из леса, грязный весь, в глине по самое дальше некуда, сапожищи на крыльце скинет – и в дом. И тихо. Только псина за щербатым забором ворчит по-звериному, цепью лязгает, страх божий.

И решили соседи к деду-мухомору шпиона запустить. Устроили праздничный стол как полагается, на столе – огурчики соленые, капустка с клюквой, пироги под гармошку, все чин чином. Да на самом виду обустроились, во дворе, под тяжелыми, переспевшими виноградными лозами, с дымком, с шашлычком. Снарядили Авдотью - шуструю, зоркую старушку – пойди, мол, скажи: извольте по-соседски принять участие в угощении. А сама оглядись, что там да как.

Вошла Авдотья к Броне во двор, калитка за ней сама собою захлопнулась. Слушают соседи – зарычал, захрипел на цепи зверь. Потом стихло все. В доме дверь скрипнула – и нет старушки. Полчаса нет. Час нет.

- Может, чаем потчует.

- Ой, навряд. Если только он ее саму с чаем не схряпал, вприкуску.

Что ж, идти выручать? Надо бы. Да только желающих нет. Через два часа послали за участковым.

Участковый Григорий явился весь по форме, фуражка, погоны, дубинка на боку – красавец! Выслушал, ус покрутил, вздохнул и пошел. Долг есть долг.

Пес рычит, скалится, слюну роняет с морды на прожаренный камень двора. Григорий, пятясь к дому, двери нащупал, схоронился в сенях.

- Это кто же к нам? – бодрый голос бабки Авдотьи. – А-а, ты, Гриш? Заходи, не стесняйся. Мы тут, вишь, самоварчик справили, чай с травками пить.

- Можно? – для приличия спросил у хозяина участковый. Он переступил порог и нерешительно мялся на коврике. – Серьезная охрана у вас.

- Заходи, раз пришел, - недовольный нашествием, разрешил Броня.

Григорий сел на табурет, фуражку на стол положил, кокардой к хозяину.

- Авдотья, народ там нервничает, заждался, - неловко сказал он.

- Не съел я, как видишь, Авдотью вашу, - скривился дед. – Я вообще мяса не ем. Тем более старого.

- Ла-адно, старого, - игриво обиделась Авдотья. – Сам-то не больно… Борода вон как пакля седая, - и осеклась, поджав губки.

- Моя борода, кому до нее дело, - дед поскреб подбородок.

- Не ссорьтесь, граждане, - солидно проговорил Григорий.

- Да кто тут ссорится, - засмеялась бабка Авдотья. – Это мы так, зубки точим. А мне тут Бронислав Иванович рассказывал…

- Гхм! – крякнул Броня.

- Ну, неважно, что. Так себе, сказочки… А вы, Бронислав, понимаешь, Иванович, не гмыкайте на меня. Гришка – свой парень. Я еще с таких вот его агукала, - и показала размер. Григорий глянул, не поверил. – Сво-о-ой он, - убеждала Броню Авдотья. – Поведайте ему свою несуразь, может, чего путного надумает.

Хозяин, не поднимая головы, искоса разглядывал участкового с явным недоверием. Неприятно, конечно. Но выдержал Григорий, только ушами порозовел. Наконец Броня буркнул:

- Нелады у меня на чердаке.

- Какие именно? – Григорий подобрался, почуяв: делом запахло.

- Нехорошо там. Смутно.

- Показывайте свой чердак. Разберемся, - Григорий оживился. Он мог смущаться в гостях, краснеть от неловкости, но когда доходило до дела, участковый преображался. В работе он настоящий Рэмбо. Да что Рэмбо – сам Робокоп, неуязвимый и благородный. Да, он спасет мальчика и не допустит пришествия вселенского зла на землю. Да! это в его силах! Григорий шумно выдохнул образовавшийся в груди воздух отваги. Забывшись, он вскочил… и вовремя спохватился – еще миг, и он потирал бы руки, как школьник. Стыдоба, господа-товарищи.

- Лезь, коли охота, - Броня вяло кивнул вверх. – Я туда не ходок.

Григорий взялся крепкой ладонью за шаткую лесенку, ведущую на чердак, и мощно полез. Через пять минут запыхался. Что такое, никак лесенка не кончается.

- А ну, не балуй! – вполголоса прикрикнул на нее Григорий, увлеченный картинами грядущих битв с несметной силой вражеской.

Наконец, уперся головой в твердое, откинул крышку, а там…

Смотрит Авдотья, задрав голову. Сначала голова участковая исчезла, как растворилась, потом по пояс пропал. Ноги есть, ремень, на ремне кобура, а дальше Гришка кончается. Уголком платка удержала во рту вскрик, закрестилась торопливо, нечетко.

Как ни вглядывался Григорий, даже глаза выпучил, ничего не видать. Сизо, туман непроглядный. Чердака как не бывало. Что за шутки с официальным лицом? Высунулся еще дальше в люк, ни рук, ни щек не чувствует. Будто сам туманом бестелесным обернулся.

«Чертовщина какая-то» – рассердился Григорий и захлопнул крышку.

- Фу, слава те госсподи, - выдохнула Авдотья. Она забыла дышать, когда получасткового как корова языком слизнула.

- Ну-ка, Бронислав Иванович, будьте любезны, поясните, что там у вас, - строго приказал участковый, возвращаясь к столу и занимая место напротив понурого хозяина. - Как случилось, когда? – и открыл блокнот, факты записывать.

- А шут его знает, - покривился дед. – Не помню.

- А вы напрягитесь, припомните. Это важно для следствия.

Броня смотрел в окно. По забору ходил ворон-охранник: взад-вперед. В доме не лучше, пыль по углам, стылая печь, беззвучно распахнутый рот ее забит сором и мертвой золой. Над печкой, над столом, все в паутине, в плененных мухах, гнили и червивели на нитях скорченные черные грибы. Бабка Авдотья глядела на хозяина страдальческим влажным взором.

Блуждающий Бронин взгляд коснулся фуражки участкового, начищенной мелом блесткой звезды. Остановился, замер. Не отрывая глаз от этого уверенного, залихватского блеска, проговорил через силу:

- Ну, лежал как-то на койке, в потолок глядючи. И так мне тошно, знаешь. Я и говорю: «Чтоб тебе пусто было!» Потолку говорю, небу, и что там еще дальше неба, вообще всему. Потом назавтра полез на чердак – за лопатой, снегу как раз навалило, а там эта гнусь. Я ж не всерьез, в сердцах. Не всерьез, а вон как оно обернулось.

- Значит, это… Ага, - Григорий тупо смотрел в пустой блокнот. Бросил ручку, встал, заходил по комнате, по скрипучим половицам. Тронул зачем-то печкин треснутый бок. Потом решительно повернулся к Авдотье.

- Вы бы, Авдотья Павловна, пока прибрались чуток, что ли, а то мхом все заросло, скоро клюква вырастет.

- Не ждал я гостей-то, - смягченным, оттаявшим голосом сказал Броня.

- Ой, да я с превеликим! – всплеснула руками энергичная старушка. – Давно руки чешутся, а предложить неловко, - и хватанула тряпкой по паутине на окне.

- Э-э, сети не трожь. Живое там! – строго остановил хозяин.

- Дядя Броня, пошли покурим, - Григорий распахнул рывком входную дверь. Зверь затаенно гудел нутром, топорщил колючую шерсть на загривке, волк волком. Григорий сделал вид, что не замечает его, сел на крыльце, ноги подобрал, закурил. Броня тоже вышел, послушный, рядом пристроился – ждать, что участковый скажет.

- Не мне, конечно, советы советовать, - начал Григорий. – Но по моему разумению, хозяйка вам нужна, в этом все дело.

- Пф! Да кому я на хрен нужен, - буркнул Броня. Помолчал. – Какой-то я… трухлявый. Съело меня всего снутри. Одна маята осталась.

Григорий покосился на него, спросил:

- У вас, может, случилось чего?

Дед медленно вытащил из кармана засаленной телогрейки папироску, дунул, смял мундштук, закурил.

- Не сидели часом?

- Сидел? Где? А, не-е…

Помолчали. Григорий чувствовал себя глупо. Ляпнул же сдуру.

- Значит, говорите, по вашему велению пусто там стало? – спросил он, наконец, пересилив неловкость.

- Сам видал.

- Так вы что же, правда - колдун?

- Стало быть, так. Только на кой она мне, сила эта колдовская? К чему ее приспособить? Вишь, чего творит.

Небо густело, стягивая всю краску к закату. Дед вщуривался в свою, другим не видную, даль, поглаживал Зверю макушку. Из дома доносились звуки нелегкой борьбы с вещами. Авдотья уверенно повелевала стосковавшимся по женской строгости домашним инвентарем. Долго сидели на крыльце мужчины, старый и молодой, пока из щелей не потянуло запахом веселой еды.

Григорий кивнул на дверь:

- Во, жизнь пошла.

Слышно было, как Авдотья вполголоса бормочет, напевает – то ли песню, то ли заговор.

- Тоже колдует, - усмехнулся дед. – Сама того не ведая, колдует. Только ее сила добрая. А моя…

Григорий нахмурился.

- Ну что вы терзаете себя зря. Себя любить надо. А то проконсультироваться можно у Алексея, священника нашего. Он образованный.

- Гм, у попа. Там, знаешь, слова одни. Не верю я им никому.

- Так все ведь из слов состоит. Алексей каждому верное найдет.

- И мухомору? – криво улыбнулся Броня. – Так меня, кажись, ваши кумушки прозвали.

- Ладно, дядя Броня, забудьте. Подумаешь, болтают, - Григорий встал и протянул руку. – Ну, вы пока без меня справитесь. А это, – он кивнул в сторону чердака, - думаю, само затянется как-нибудь.

Броня чуть заметно пожал плечами.

- Ты заглядывай, если что. И просто так, - почти попросил он и придержал собаку, пока гость уходил по дорожке. За калиткой участковый оглянулся, увидел дымок над крышей. Уютный, жилой.

«Может, и впрямь затянется», - подумал он.

* * * * * * * * * * * *

Прошло и лето, и осень, даже короткая зима - прокатилась двумя снегопадами и растаяла. Подступила весна. Горожане раскопали грядки, понатыкали в пригретую землю картошки-моркошки.

Однозвучный дождик склевывал с листьев пыль. Почтенные куры рылись в больших и малых лужах. Петухи закатывали каждый час истерику: - Спаси-и-те!

Григорий жил в большом двухэтажном доме на восемь квартир – редкость для южного городка, который легко спутать с большим селом. Почти все дома здесь частные, с садами, со скромными деревянными удобствами позади огородов. Было воскресенье, первое после пасхи. Все, кто мог передвигаться на четырех, трех и двухколесном транспорте, отправились за город, на кладбище – своих поминать. Кто – родителей, кто – детей. У Григория отец с матерью, слава Богу, были живы-здоровы, а дед с бабкой остались лежать в чужой земле, далеко за пределами этого края. Родители жили в деревеньке, кое-как прилепившейся к склону лесистой горы, в хорошую погоду из Гришиного окна на втором этаже можно было увидеть ее вершину. К городской жизни старики отказывались приобщиться. К земле привыкли, к дикому лесу за калиткой, к безлюдью.

Григорий по случаю выходного начинать день не спешил, нежился в кровати. Робкий стук в дверь застал его врасплох. На лестничной площадке стоял дядя Женя, сосед.

- Не помешаю? - он хлопнул по внутреннему карману замусоленного домашнего пиджачка без пуговиц. Там многообещающе булькнуло. - А то одному, знаешь, как-то… - бормотал гость, тщательно вытирая тапочки о половик.

«Ну, началось с утра пораньше», - обреченно подумал участковый, не любитель ранних возлияний.

- Чего ты, дядь Жень, трешь-то? Ты ж из двери в дверь.

- Дак грязновато у меня. Не для кого, знаешь, чистоту наводить. А я не без повода. Рожденье у меня. Круглое.

- Да ну! – разулыбался Григорий. – Неужели тебе…

- Э-э, без цифер. Ну их.

Устроились в кухне. Дядя Женя радостно отхрустывал от луковых хвостов крепкие белые толстушки и удивленно ахал вслед каждой рюмке.

Участковый спросонья не очень вслушивался в болтовню гостя, но вдруг включился.

- А ко мне тут Нинка, зазноба моя бывшая, заглянула спозаранку, поздравить, - рассказывал дядя Женя, - ну и говорит: гляди, говорит, что любовь творит, и зачем о ней люди мечтают, это ж одна мука горемычная. Взять хотя бы, говорит, Авдотью, раньше хохотушка была, а теперь сама не своя ходит. Бронька-то ее захандрил совсем. На улицу не выходит, ее к себе почти не допускает. Нинка тараторит, а я глянул – у тебя не видно, а из моих окон как раз Бронькина крыша всегда виднелась, - глянул, а дома-то нет, сплошной туман. Нигде, понимаешь, вокруг никакого тумана, а тут нате вам, густой, как в бане. И ведь не пил еще.

Григорий слушал, забыв жевать. По телу расползался холодок жуткой догадки. Как во сне – надо бы проснуться, и у страха окажется какая-нибудь глупая причина, вполне объяснимая – руку отлежал, или душно в комнате, или в туалет надо. А проснуться не можешь. Так и сейчас. Ноги к полу под столом примерзли – не отдерешь.

А дядя Женя знай болтает, новости городские докладывает, как будто утонувший в тумане на глазах у всего города дом не важнее мелких сплетен. И выставить его Григорию неловко – день рождения все-таки, и ждать сил нет. И придумал участковый компромисс.

- Дядя Женя, составь мне компанию к Брониславу Ивановичу сходить, проведать.

- Э-э, нет, уволь, без меня, - отмахнулся гость. - Ну его, мухомора этого. Там что-то нечисто.

- А ты давно ли нечисти боишься? – подколол соседа Григорий, вставая. – Броню дураки колдуном считают, на самом деле просто характер у него замкнутый. Ему всего-то и надо чуток внимания, теплоты. Показать, что не один он на земле живет. А я, понимаешь, забыл совсем.

Дядя Женя удивился серьезности Гришиного отношения к какому-то нелюдимому молчуну, задумался.

- Теплоты, говоришь? – он покосился на бутылку.

Григорий торопливо одевался.

- Ну что, дядь Жень, идешь со мной или будешь труса праздновать?

- Вот ведь ты хитрый какой гусь, - качнул головой дядя Женя. – На «слабо» решил взять старика, правильно я тебя понимаю? – он вдруг ухмыльнулся, щедро демонстрируя с десяток недостающих зубов. - А и взял, считай. Пошли соседа проведаем, шут с тобой, - и решительно сунув булькнувшую водку за пазуху, направился переодеваться, даже не пошатнулся, будто и не пил.

Правильно рассчитал участковый. Русская душа всегда готова на подвиг. Особенно если за компанию. Особенно после полбутылки беленькой.

Они взбирались по тропинке на пригорок, за которым жил Броня. Там их нагнала запыхавшаяся Авдотья с безразмерной авоськой. В нее уместилось несколько банок с соленьями и вареньями, в том числе трехлитровая с маринованными огурцами, плюс домашние пирожки и зелень с огорода.

- Ну и едок твой Иваныч. Не весь еще погреб-то перетаскала? – вместо приветствия сказал дядя Женя.

Эти двое были знакомы с давних времен, в школу вместе ходили, даже как будто женихались, да Женька все раздумывал, выбирал, не спешил. И прошляпил гордую Авдотью. Остались они друзьями и привыкли перебрасываться беззлобными шутками. Но в следующий миг желание острить у всех пропало.

- Матерь божья! – вскрикнула Авдотья, выронив сумку. Одна банка вывалилась на тропу и медленно, как будто через силу, покатилась вниз по склону.

– Дома-то нет,– протер глаза дядя Женя.

Компания застыла в нелепых позах перед пустым местом, на котором еще вчера стояло хоть и хлипкое, но вполне материальное сооружение стандартного типа – дом деревенский рубленый. Теперь ни забора, ни будки, ни самого дома не было. Все укутал, будто запечатал, густой, как сметана, белесый туман.

- Как будто стерли с лица земли, - сказал участковый и сам испугался своих слов. - Что же это?

* * * * * * * * * * * * * *

Это были сны, сжигавшие его, как зной степную траву. Сны, которых он ждал весь день, ждал и ненавидел.

Спи, приказывал он себе. И засыпал.

И шел по сухой, голой земле, поднимался в гору. Долго шел, а гора все тянулась полого вверх. Так не бывает, говорил он себе. Но гора не кончалась. Если он поворачивал обратно, то сразу просыпался.

Спи, приказывал он себе снова и снова. Он должен дойти и увидеть, куда шел. Должен понять.

Теперь он и днем спал, прогонял Авдотью с ее жалкими приношениями и закрывал глаза. Где же смысл этого тягостного похода к вершине, которую он не чувствует, в которую даже не верит? Почему так пусто вокруг, ни зелени, ни кустов, неба не видно, сплошной туман?

Впрочем, он знал ответы. Нет никого, потому что прогнал всех. Вершины не видно, потому что нет веры. Но как поверить, не видя?

Смерти он боялся, иначе давно ушел бы. Сразу вслед за женой и внучками, двумя девочками-погодками, приехавшими на каникулы. Они отравились грибами, не доглядела сослепу, старая, хватала все подряд. Говорил же, только благородные берите, нет, подавай им рядовки какие-то. Вот и лежат теперь, рядком. Он не стал тогда есть их суп, тонул в очередном запое. Это его и спасло. Как он проклинал это спасение. Лучше уж все вместе, чем так. Год спустя он поставил на окно початую бутылку самогона, так она по сей день, наверное, там и стоит, в Живице. Живицей называлась их деревня.

Невмоготу было здороваться с соседями, заходить в магазин. И возвращаться в пустой дом, и слушать по ночам жалобные стоны девочек, страшный крик жены: «Меня возьми, их оставь!». Всех забрал. Только его, никчемного, оставил.

Он распродал живность за бесценок, отослал деньги дочери в Тулу, заколотил дом, отвязал собаку и отвел к соседу. Только кошка провожала его, пока не шуганул. Эта кошка любила его, ходила по пятам, как собачонка. Жаль, не взял. Тогда было не до нее, ничего не соображал. Шел как во хмелю, много дней, пересаживался с автобуса на автобус, ночевал в подъездах, на остановках. Лишь бы оказаться подальше от дома, полного призраков. Потом сел, не глядя, в поезд, сунул десятку проводнику, а когда устал от мелькания деревушек за окном, сошел на первом попавшемся полустанке и зашагал по тропе. Любая дорога ведет к жилью, привела и эта. Он даже не заметил, где за ним увязался большой, тощий пес.

Да разве уйдешь от себя, хоть в космос улети.

* * * * * * *

Авдотья постояла, постояла, и пошла в туман, как слепая. Григорий поспешил за ней. Дядя Женя думал недолго.

- Погодите. Я с вами.

- Броша, где ты? – позвала Авдотья.

Пустота съедала голос, глушила шаги. Они шли, вытянув руки, и не видели под ногами земли. Здесь, помнил Григорий, должно быть крыльцо, но его не было.

- Не-е, зря я за вами полез, - бормотал дядя Женя, таращась в туман. – Точно, без нечистого не обошлось. Где ж это видано, чтобы…

- Ну и не лез бы, тебя никто не тянул, - отрезал Григорий. – А пошел – не ной.

- Не-е, вы уж не серчайте, но я назад, - и дядя Женя быстро растворился в сомкнувшейся за ним дымке.

Они шли и шли, Авдотья молчала, как каменная. Только глаза ее на помолодевшем лице горели отчаянной решимостью.

- По идее, здесь уже должны бы начаться огороды, кустарник, - негромко сказал Григорий. – А дальше лес, мимо леса-то уж никак не пройти. У нас тут и пустырей таких не было, чтоб ни травинки, ни тропинки. Как считаешь, Авдотья?

Она не ответила.

- Так мы его не найдем. Надо подмогу звать, брать противотуманные фонари, прочесывать местность, трубить в рожки, бить в барабаны, как на царской охоте делали, - бормотал Григорий себе под нос. Авдотья упрямо семенила дальше.

«Надо же, - думал Григорий, - декабристка. За любимым в Сибирь, в тайгу, сквозь вьюгу и…» Закончить мысль он не успел, Авдотья вдруг остановилась, как на стену наткнулась, схватила его за рукав.

- Гриш, послушай, или показалось? – и вдруг ринулась вперед, таща его за собой, откуда только прыть взялась.

Их остановило угрожающее рычание. Впереди топтался темный силуэт. Вдруг рычание смолкло. Тень совершила неправдоподобно высокий прыжок, но не вцепилась в горло Григория, закрывшего собой Авдотью, а, приземлившись, вдруг подползла к его ногам и заскулила. Это оказался Бронин пес. Авдотья забормотала ему ласковые слова.

- След!– милицейским голосом приказал ему Григорий. Но пес обучение на собачьей площадке явно не проходил и только виновато мотнул хвостом.

- Где Броня, где хозяин? Ищи, милый! – попросила Авдотья, и пес устремился вверх по склону, часто оглядываясь и поджидая запыхавшихся людей.

- Молодец, умница, - подбадривали они его на два голоса.

Подъем был не крутой, но чувствительный. Вскоре из тумана проявился аккуратный  домик с зелеными ставнями. На столбе ворот сидела белая с черными пятнами кошка и бесстрастно глядела вниз, на собаку и двух чужаков.

- Кис-кис, - зачем-то сказал Григорий. Кошка отвернулась и прикрыла глаза.

- Броня, - позвала Авдотья. Никто не отозвался.

Зверь жалобно тявкнул и поскреб калитку.

- Такое ощущение, что все это нам снится, - вздохнул Григорий.

- Сразу двоим? Слыхала я, так не бывает.

- Страшновато как-то, - признался Григорий и сразу принялся уговаривать себя: - Значит, такое нам выпало испытание. Такая, стало быть, судьба у нас…

- Кончай трепаться, - подтолкнула его Авдотья, и они вошли в дом.

Броня сидел за столом на лавке, лицом к окну, и говорил:

- Курям я дам, не беспокойся. А где малые-то, спят уже? Чего молчишь? Ну ладно, не отвечай, коли не желаешь. Картоху-то в нонешнем году опять жук заел, одни палки торчат вместо ботвы. Зверствует, гад. Надо химию взять побрызгать, Лешкина женка обещала дать пузырек. Лешка-то, знаешь, зимой помер. Горячка. А я нет, не помер. Я ж пить бросил, знаешь? Ага, бросил. Слышь, Любаш?

Григорий кашлянул и позвал:

- Бронислав Иваныч.

Броня не оглянулся, смотрел в сторону окна, курил тряскую папиросу.

- Дядя Броня! Вы с кем это, а? – Гришка чувствовал себя пятилетним мальчонкой, ему захотелось к маме, но он взял себя в руки и с напускной строгостью сказал: – Эй, дед, не дури, пошли домой.

- Что, не веришь? - будто не слышал Броня, обращаясь к пустому углу. - Ты верь, Любаш, я больше ни капли. Вот те крест. Не веришь, что ль?

- Верю, - сказала вдруг Авдотья.

Гришка удивленно обернулся. Глаза у Авдотьи были пустые, светлые, затянутые облаками.

- Ты всегда поддакивала, а сама не верила. Но я что, я понимаю, сколько же можно верить. Мне знаешь как без тебя было…

- Знаю, - сказала Авдотья треснувшим голосом.

- Чуть ведь не загнулся тогда. Пил, света белого не видел. А потом сказал: все. Больше ни-ни. Жить буду. Только не могу я. После такого. А ты бы смогла?

Авдотья молчала, молчал и Гришка, у него пересохло во рту.

- А ты и не смогла, - ответил Броня за обеих – за жену и Авдотью. – Бросила меня, ушла за ними. Они тебе были дороже. Но я не в обиде. Правильно все. У меня, знаешь, только в голове что-то повернулось. Убить даже паука не могу, даже муху. Как представлю, что ихние родичи переживать начнут, так рука не поднимается. Почему так получается – незачем, а живешь, и помереть - никак, и жить не выходит. На полдороге застрял. Понимаешь?

- Понимаю, - глухо сказала Авдотья.

- Ну и что мне делать прикажешь? Ты всегда знала, как чего, вот и подскажи. В последний раз подскажи дураку, и отстану. Скажешь – живи, буду. Скажешь – помирай – помру, без всяких.

Броня затянулся глубоко, и вдруг со злостью ткнул папиросу в стол.

- Говори, не молчи хоть сейчас, - хрипло рявкнул он. – Ну! ГОВОРИ!

- Живи, - еле слышно сказала Авдотья.

- Да как? КАК!?

- Заново, - голос ее вдруг стал твердым. Она подошла к лавке и встала перед Броней, прямая, уверенная, смелая. Броня взглянул на нее снизу вверх, и вдруг покорно опустил голову.

- Ну ладно, раз так. Раз так – то ладно.

Они вышли во двор. Что такое? Вокруг суетился городок, никакого тумана, только над трубой дядиброниного дома висело, не торопясь уходить, мутное сероватое облако. И дом был не тот, с зелеными ставнями, на который они наткнулись во мгле, а знакомо кособокий, с будкой и цементной дорожкой. Зверь повизгивал от радости, крутил хвостом и всем телом, совсем не по-волчьи. Григорий попрощался и вышел за калитку. На пригорке спал, прислонясь к дереву, сморенный остатком водки дядя Женя.

- Просыпайся, дядь Жень, тумана больше нет.

- Какой туман? Жарынь, - ничего сосед не помнил.

Мимо них проковыляла черная с белыми пятнами кошка, грязная, худющая, страшная. Она направлялась к дому Брони.

​